- Божественная моя Астрея! - только и успел шепнуть Гастон, размыкая объятия.

Мэтр Жербье, вбежавший следом за г-жой де Лонгвиль, бросил быстрый взгляд на своего покровителя, убеждаясь, что поступил правильно, и нашел выход в тех естественных обстоятельствах, которые неизбежно ожидают любого иноземца, осмелившегося подступиться к сияющим вершинам французского языка:

- Прошу прощения, ваше высочество, ваша светлость! - он не зашел так далеко, чтобы начать коверкать слова, но присущий ему акцент слегка усилился. - Мое злосчастное незнание… Мне подумалось, что милый ребенок… что его в-в-вы-… то есть величие! Выговор! Вот - выговор! Я услышал из уст невинного младенца слово, которое мне показалось недопустимым в обществе дам, и я поспешил… Вы же понимаете?

- Нет, - честно сказал принц и смутился, встретив укоризненный взгляд Жербье. - То есть да…

Тут он вспомнил, что ему вообще не полагалось иметь мнение, и опустил глаза, скрывая и свою неловкость, и все еще очевидное удовлетворение, которое ему доставил нежный поцелуй, еще горевший на его губах.

- Я не хочу произносить вслух, - промямлил художник, - но первые три буквы…

Латынь Гастон знал… ну, не так хорошо, как испанский или итальянский. А если честно, то намного хуже. И поэтому что сказал бы неведомый отец Грегуар - так и осталось для него тайной. Что-то о мухоморах, кажется, хотя при чем тут были мухоморы - он даже представить себе не мог. Но в изречении принцессы легко узнавалось слово «любовь», подтвержденное, к тому же, ее нежным взглядом, и он кивнул с самым умным видом. Нет, какая де она все-таки ученая!

- Калома! - воскликнула м-ль де Лонгвиль, с решительным видом направляясь к клетке.

- Чистота помыслов прекрасных дам, - сказал мэтр Жербье с самым покаянным видом, - столь же превосходит низость моих, сколь их благородство превышает мое.

- Совершенно верно, - поддакнул Гастон, пытаясь понять, что больше и почему. - Мэтр Жербье просит прощения. Он рисует гораздо лучше, чем говорит.

Художник поджал губы, но промолчал, задумавшись, судя по его вдохновенному взору, понимать ли сказанное как комплимент.

М-ль де Лонгвиль, благодаря происхождению и богатству, была очаровательным ребенком и обещала когда-нибудь стать прелестной девушкой. Однако в глазах влюбленного принца она была сейчас не более чем помехой, в большей степени даже, чем художник, который, то ли вспомнив о своих обязанностях, то ли желая  доставлять как можно меньше неудобств как своей очаровательной модели, так и своему покровителю, молча приступил к работе. М-ль де Лонгвиль, однако, не была столь же тактична, немедленно призвав всех присутствующих в свидетели несравненных достоинств занимавшей ее воображение птицы:

- Калома! Моя! Ой, она сделала фу!

Гастон, имевший весьма недурное представление о том, что чаще всего делают голуби, бросил на ее высочество смущенный взгляд и мужественно попробовал отвлечь невинное дитя от ее игрушки:

- Может, вы хотели бы порисовать, мадемуазель?

Мэтр Жербье переменился в лице, но смолчал и вздохнул с явным облегчением, когда м-ль де Лонгвиль безапелляционно отвергла это предложение:

- Не!

Внезапно утратив интерес к голубю, она твердым шагом подошла к принцессе и протянула замурзанную ручку к одному из украшавших ее платье бантов.

Гастон, в полном восторге от того, что благодаря эстетическим наклонностям м-ль де Лонгвиль сумел увидеть очаровательные щиколотки своей возлюбленной, подхватил девочку на руки с куда меньшей неприязнью, чем проявил бы иначе.

- Вам уже показывали… Монмартр, мадемуазель?

В Сен-Жермене ему показывали Париж - чуть уши не оторвали, и Гастон был бы только рад поделиться обретенной премудростью, но м-ль де Лонгвиль тотчас же поведала всем присутствующим, что Монмартр она уже видела и даже пила вкусное тамошнее вино, пока ее дорогая Угу сохла в сторожке.

- Сохла? - заинтересовался Гастон, отложив на потом естественный вопрос, кто такая или что такое Угу.

Выяснилось, что Угу промочила ноги, бедняжка, и какой-то кавалер посадил ее на стол и сушил ей чулки и юбки, пока м-ль де Лонгвиль пила из его кружки, но потом она заснула и поэтому не знала, долго ли кавалеру пришлось мучиться и не намочил ли он в процессе свои штаны.

- Гм, - сказал мэтр Жербье, и принц, спохватившись, поставил девочку на пол и поспешил к возлюбленной.

- Ваше высочество словно позлащены нынче светом утренней Авроры, - сказал он, торопясь загладить свой промах. - Простите мне мою нескромность, но если бы не она, я не увидел бы никогда, сколь вы прекрасны в вашем смущении.

- В моих глазах вы и вправду прекраснее богини, - возразил Гастон, - но вам нет равных и в любых других глазах, и… и платье у вас тоже очень красивое, пускай без него…

- Касиво! - поддержала м-ль де Лонгвиль.

- Гм, - сказал мэтр Жербье. - Дитя мое, лучше не надо.

Решив, что одной пары глаз вполне хватит, чтобы приглядеть за ребенком - тем более, за чужим, принц протянул обе руки, чтобы снять свою возлюбленную с кресла, а заодно глянул на ее платье и подумал, что бледно-голубой, конечно, весьма пристоен, но ее высочеству красный шел куда больше.

Не успел он ощутить тот знакомый трепет, который неизменно зарождался в его душе и даже в теле, когда его возлюбленная была готова одарить его знаками своего расположения, как некстати проснувшийся здравый смысл напомнил ему, что пустячная царапина, о которой он то и дело забывал, не помешает ему, конечно, подхватить царицу своих грез на руки, но запросто может вынудить его ее уронить.